text
stringlengths
1
1.22k
е.
добродетельных и совершающих прекрасные поступки .
Мы, стало быть, разумно не называем счастливым ни быка, ни коня и никакое другое животное, ведь ни одно из них не может оказаться причастным такой деятельности.
По той же причине и ребенок не является счастливым, ибо по возрасту он еще не способен к таким поступкам оуро , а кого из детей так называют, тех считают блаженными, уповая на будущее.
Ведь для счастья, как мы уже сказали, нужна и полнота добродетели, и полнота жизни.
А между тем в течение жизни случается много перемен и всевозможные превратности судьбы, и может статься, что самого процветающего человека под старость постигнут великие несчастья, как повествуется в троянских сказаниях о Приаме того же, кто познал подобные превратности судьбы и кончил злосчастно, счастливым не считает никто.
.
Может быть, тогда вообще никого не следует считать счастливым, покуда он жив, а нужно, по Солону, взирать на конец?
Если в самом деле признать такое, то не будет ли человек счастлив лишь тогда, когда умер?
Или это все-таки нелепо во всех отношениях, а особенно для нас, коль скоро мы определяем счастье как некую деятельность?
Если же мы не называем умершего счастливым и Солон имел в виду не это, а то, что без ошибки признать человека блаженным можно, лишь когда он уже вне зол и несчастий, то и в этом случае несколько спорным.
Ведь принято считать, что для умершего существует некое зло и благо, коль скоро это так для живого, когда он ничего не чувствует это, например, честь и бесчестье, а также благополучие и несчастья детей и вообще потомков.
Но и это ставит трудный вопрос.
Действительно, можно допустить, что у человека, прожившего в блаженстве до старости и соответственно скончавшегося, происходят многочисленные перемены, связанные с его потомками, причем одни из потомков добродетельные и добились достойной жизни, а у других все наоборот.
Ясно также, что потомки могут быть в самых разных степенях родстве с предками.
Однако было бы, разумеется, нелепо, если бы умерший переживал перемены вместе с потомками и становился то счастливым, то снова злосчастным, но нелепо также допустить, что потомков ни в чем и ни на каком отрезке времени не оказывает влияния на предков.
Надо, однако, вернуться к поставленному ранее вопросу может быть, с его помощью будет уяснен и вопрос, исследуемый теперь.
В самом деле, если нужно взирать на конец и тогда только причислять того или иного человека к блаженным, причем не как блаженного ныне, но потому, что он был блаженным прежде, то как избежать нелепости о человеке, когда он счаспвц, утверждать это в соответствии с его состоянием не будет истиной только потому, что живых не хотят признать счастливыми из-за возможных перемен и потому, что под счастьем понимают нечто постоянное и ни в коем случае не подверженное переменам, между тем как судьбы одних и тех же принимают разный оборот?
Ясно ведь, что, если следовать за превратностями судьбы, тогда одного и того же человека мы будем называть то счастливым, то снова злосчастным, представляя счастливого своего рода хамелеоном и как бы шаткой постройкой.
Может быть, следовать за превратностями судьбы отнюдь не правильно?
Ведь хорошее или плохое зависит не от них хотя без них, как мы то уже сказали, человеческая жизнь не обходится для счастья же главное - деятельности сообразно добродетели, а противоположные деятельности - для противоположного счастью.
В пользу нашего определения говорит и решение только что рассмотренного вопроса.
Действительно, ни в одном из человеческих дел не заложена такая основательность, как в деятельностях сообразно добродетелям, ведь эти деятельности явно более постоянны, чем науками, причем самые ценные из них те, что более постоянны, затем что именно в них и притом непрерывно проходит жизнь блаженных людей.
В этом, пожалуй, причина того, что они не уходят в забвение.
Таким образом, счастливый будет обладать искомым и в течение всей жизни останется счастливым, ибо всегда или насколько вообще возможно как в поступках, так и в умозрении он будет сообразовываться с добродетелью, а превратности судьбы будет переносить превосходно и пристойно во всех отношениях, во всяком случае как человек истинно добродетельный и безупречно квадратный.
Поскольку случайностей бывает много, и они различны по значению, ясно, что незначительные счастливые случаи, точно так же как и соответствующие , не оказывают на жизнь решающего влияния.
Но если важные и многочисленные оказываются благоприятными, они сделают жизнь более блаженной ибо и сами они по своей природе способствуют украшению и воспользоваться ими можно прекрасно и добропорядочно, а случаи, напротив, неблагоприятные стесняют и омрачают блаженство ибо и приносят страдание, и препятствуют многим деятельностям.
Однако и при таких нравственная красота продолжает сиять, коль скоро человек легко переносит многочисленные и великие несчастья - и не от тупости, а по присущему ему благородству и величавости.
Если же действительно, как мы уже сказали, деятельности - главное в жизни, то никто из блаженных не может стать злосчастным, потому что он никогда не совершит омерзительных И дурных .
Мы ведь уверены, что истинно добродетельный и здравомыслящий человек умело переносит все превратности судьбы и всегда совершает самые прекрасные из возможных в данном случае поступков, подобно тому как доблестный военачальник использует имеющееся у него войско наилучшим для ведения войны способом, а хороший башмачник из полученных кож делает самые лучшие башмаки, и точно так же все другие мастера.
Коль скоро это так, счастливый никогда не станет злосчастным, хотя, конечно, он не будет блаженным, если ему выпадет жребий Приама.
Но, во всяком случае, его жизнь не пестра и не легко поддастся переменам, потому что трудно будет лишить его счастья и не от случайных неудач, но от великих и многочисленных , а после таких ?
А раз это так, то мы назовем блаженными в течение жизни тех, кто обладает и будет обладать описанными выше , причем блаженными именно как люди.
Будем считать, что с этим мы несколько разобрались.
.
Чтобы превратности судьбы потомков и всех вообще близких ничуть не влияли бы на счастье - такое представляется чересчур жестоким и противоречащим мнениям.
При обилии различных случайностей, одни из которых имеют большее влияние, а другие - меньшее, выделять каждый отдельный случай, по-видимому, очень долгое , предела не имеющее между тем общего определения и в общих чертах, пожалуй, будет достаточно.
Итак, среди неудач одного и того же человека одни имеют в его жизни известный вес и влияние, а другие кажутся довольно легкими если это верно, то точно так обстоит дело и с неудачами, касающимися всех близких и, конечно же, для каждого переживания кого оно затрагивает - живых или умерших - значит даже больше, чем для преступлений и ужасов, предшествуют ли они трагедии или совершаются .
Так что необходимо учесть и эту разницу и в еще большей мере сомнение причастны ли умершие к какому бы то ни было благу или противоположным ему ?
Если даже что-то достигает их, будь то благо или его противоположность, из этих , что, взятое безотносительно или по отношению к умершим, это что-то бледно и незначительно, и если нет - все равно величина и свойство этого таковы, что не могут ни превратить в счастливых не счастливых, ни лишить блаженства.
Итак, благополучие близких, так же как и неблагополучие, по-видимому, как-то влияет на умерших, но это такого свойства и такой степени, что не может ни сделать счастливых несчастливыми, ни оказать иное подобное .
.
Покончив с этим разбором, обратимся к вопросу о счастье относится ли оно к вещам, заслуживающим похвалы, или, скорее, к тому, что ценится?
Ясно ведь, что к возможностям оно, во всяком случае, не относится.
Между тем все заслуживающее похвалы, очевидно, заслуживает ее за известное качество и определенное отношение к чему-либо мы ведь хвалим правосудного и мужественного и вообще добродетельного и добродетель за дела и поступки, а сильного и быстроногого и всякого такого - за известное природное качество и известное отношение к чему-то благому и доброкачественному.
Это ясно и на примере похвал богам боги ведь кажутся смешными, если их соотносят с нами, а это происходит потому, что, как мы уже сказали, похвала предполагает соотнесение.
Но если похвала связана с такими вещами, тогда ясно, что наилучшим вещам пристала не похвала, но нечто большее и лучшее, как мы то и видим, ведь богов, а из мужей самых божественных мы считаем блаженными и счастливыми, .
Точно так же и с благами.
Никто ведь не хвалит счастье так, как правосудие, но, видя в нем нечто более божественное и лучшее, почитают его блаженством.
Видимо, и Евдокс удачно защищал притязания удовольствия на высшую награду.
Дело в том, что в отсутствии похвал удовольствию, хотя оно относится к благам, он усматривал указание на то, что оно выше похвал, а таковы божество и высшее благо с ними ведь соотносится все остальное.
Таким образом, хвала подобает добродетели, ибо благодаря последней люди совершают прекрасные , а прославления подобают плодам трудов, как телесных, так и духовных.
Но знать тонкости в этих вопросах свойственнее, вероятно, тем, кто потрудился над прославлениями.
Нам же из сказанного ясно, что счастье относится к вещам ценимым и совершенным.
Это так, должно быть, еще потому, что - это начало в том смысле, что все ради него делаем все остальное, а начало и причину благ мы полагаем чем-то ценимым и божественным.
.
Поскольку счастье - это некая деятельность души в полноте добродетели, нужно, пожалуй, подробно рассмотреть добродетели так мы, вероятно, лучше сможем уразуметь все связанное со счастьем.
Настоящий государственный муж тоже, кажется, больше всего старается о добродетели, ибо он хочет делать граждан добродетельными и законопослушными.
Образец таких мы имеем в законодателях критян и лакедемонян и других, им подобных, если таковые были.
Коль скоро рассмотрение этого вопроса относится к науке о государстве, , то, очевидно, наши поиски идут , избранным в самом начале.
Ясно, что добродетель, которую мы должны рассматривать, человеческая, ведь и благо мы исследовали человеческое, и счастье - человеческое.
Между тем человеческой добродетелью мы называем добродетель не тела, но души, и счастьем мы называем деятельность души.
Если это так, ясно, что государственному человеку нужно в известном смысле знать то, что относится к душе, точно так, как, вознамерившись лечить глаза, , ценнее и выше врачевания.
А выдающиеся врачи много занимаются познанием тела.
Так что и государственному мужу следует изучать связанное с душой, причем изучать ради своих собственных и в той мере, в какой это потребно для исследуемых вопросов, ибо с точки зрения , стоящих перед ним, далеко идущие уточнения, вероятно, слишком трудоемки.
Кое-что о душе удовлетворительно излагается также и в сочинениях вне нашего круга, так что ими следует воспользоваться, скажем, одна часть души не обладает суждением , другая им обладает .
Разграничены ли они, подобно частям тела и всему, что имеет части, или же их две только понятийно , а по природе они нераздельны, как выпуклость и вогнутость окружности, - для настоящего исследования это не имеет никакого значения.
Одна часть того, что лишено суждения, видимо, общая , т.
е.
растительная , - под этим я имею в виду причину усвоения пищи и роста - такую способность души можно полагать во всем, что усваивает пищу, в том числе в зародышах, причем это та же самая способность, что и во взрослых существах это ведь более разумно, чем полагать в последнем случае какую-то иную .
Итак, добродетель этой способности кажется общей, а не только человеческой в самом деле, принято считать, что эта часть души и эта способность действуют главным образом во время сна, между тем именно во сне менее всего можно выявить добродетельного и порочного человека потому и говорят, мол, полжизни счастливые не отличимы от злосчастных, и это вполне понятно, ибо сон - бездеятельность души в том смысле, в каком ее можно называть добропорядочной и дурной, если только не принимать в расчет каких-то движений, которые могут слегка затрагивать душу, отчего сновидения у добрых людей бывают лучше, чем у обычных.
Однако и об этом довольно, и часть души, усваивающую пищу , следует оставить в стороне, поскольку по своей природе она не имеет доли в человеческой добродетели.
Но, должно быть, существует и какое-то иное естество души, которое, будучи лишено суждения, все же как-то ему причастно .
Мы хвалим суждение , т.
е.
часть души, обладающую суждением , применительно к воздержному и невоздержному за правильные побуждения, к наилучшим .
Но в этих, обнаруживается и какая-то другая часть души, существующая по своей природе вопреки суждению , которая борется с суждением и тянет в другую сторону.
Так же как при намерении сдвинуть парализованные члены вправо, они повертываются, наоборот, влево, точно так и с душой, ибо устремления невоздержных противоположны , но, когда рука или нога промахиваются, мы это видим, а что происходит с душой - не видим.
Вероятно, точно так же нужно признать, что и в душе есть нечто противное суждению, противоположное ему и идущее ему наперекор.
В каком смысле это другая часть - здесь нам не важно.
Но, как мы уже сказали, и эта часть души, очевидно, тоже причастна суждению во всяком случае, у воздержного человека она повинуется суждению, а у благоразумного и у мужественного она, вероятно, еще более послушна, потому что у них все согласуется с суждением.
Таким образом, часть души, лишенная суждения, тоже представляется двусложной.
Одна часть - растительная - ни в каком отношении не участвует в суждении, другая - подвластная влечению и вообще стремящаяся - в каком-то смысле ему причастна постольку, поскольку она послушна суждению, и повинуется ему.
Так, когда мы говорим имеется суждение отца и друзей, мы подразумеваем отношение, но не то, какое бывает в математике.
Что лишенная суждения часть души в каком-то смысле подчиняется суждению, нам дают понять вразумление и всякого рода обвинения и поощрения.
А если нужно признать, что эта часть души обладает суждением, тогда двусложной будет часть, обладающая суждением, т.
е., с одной стороны, она в собственном смысле и сама по себе, и с другой - это нечто, слушающееся отца.
Учитывая это различие, подразделяют и добродетели, ибо одни добродетели мы называем мыслительными мудрость, сообразительность и рассудительность - это мыслительные добродетели, а щедрость и благоразумие - нравственные, ибо, рассуждая о нраве, мы не говорим, что человек мудр или сообразителен, но говорим, что он ровен или благоразумен.
В то же время и мудрого мы хвалим за склад, а те склады , которые заслуживают похвалы, мы называем добродетелями.
КНИГА ВТОРАЯ В .
Итак, при наличии добродетели двух , как мыслительной, так и нравственной, мыслительная возникает и возрастает преимущественно благодаря обучению и именно поэтому нуждается в долгом упражнении, а нравственная рождается привычкой , откуда и получила название от этос при небольшом изменении .
Отсюда ясно, что ни одна из нравственных добродетелей не врождена нам по природе, ибо все природное не может приучаться к чему бы то ни было.
Так, например, камень, который по природе падает вниз, не приучишь подниматься вверх, приучай его, подбрасывая вверх хоть тысячу раз а огонь не вниз, и ничто другое, имея по природе некий , не приучится к другому.
Следовательно, добродетели существуют в нас не от природы и не вопреки природе, но приобрести их для нас естественно, а благодаря приучению мы в них совершенствуемся.
Далее, то, чем мы обладаем по природе, мы получаем сначала возможность , а затем осуществляем в действительности .
Это поясняет пример с чувствами.
Ведь не от частого вглядывания и вслушивания мы получаем чувства , а совсем наоборот имея чувства, мы ими воспользовались, а не то что воспользовавшись - обрели.
А вот добродетель мы обретаем, прежде осуществив , так же как и в других искусствах.
Ибо нечто следует делать, пройдя обучение, учимся мы, делая это например, строя дома, становятся зодчими, а играя на кифаре - кифаристами.
Именно так, совершая правые , мы делаемся правосудными, благоразумно - благоразумными, мужественно - мужественными.